М. Семанова - из воспоминаний о М. П. Чеховой
Каждый, кто испытал на себе обаяние далекого, скромного уголка в Ялте — чеховского домика, — с теплотой и признательностью вспоминает о хозяйке его — Марии Павловне, верном спутнике и друге А. П. Чехова.
Чтобы сохранить для нас, для будущих поколений атмосферу жизни своего брата — замечательного художника и превосходного русского человека, она отдала по-чеховски щедро и целомудренно и по-чеховски как-то задумчиво-грустно всю свою жизнь.
Те, кто долгие годы близко знал Марию Павловну, расскажут о ней много и подробно. Мне же хотелось бы поделиться лишь некоторыми впечатлениями, мыслями, вспомнить некоторые черточки.
«…В память посещения меня и детища моей жизни — Дома-музея моего любимого брата Антона Павловича Чехова…
Мария Чехова — она же Фирс из «Вишневого сада». Читаю эти слова на книге, подаренной мне Марией Павловной, вновь перечитываю ее письма ко мне, вспоминаю немногие встречи с нею и ясно вижу перед собою человека, обладавшего редким даром — угадать свою жизненную роль. И не только угадать, но и служить поставленной еще в молодости цели, служить буквально до последнего дыхания, удивительно просто, скромно, сердечно.
Любовь к брату, забота о русской культуре и то чувство, которое так хорошо назвал Л. Н. Толстой «скрытой теплотой патриотизма», подсказали этой чудесной женщине ее жизненное назначение.
Сестра Чехова — как подходят Марии Павловне эти слова! Даже подводя итоги, быть может, втайне гордясь своей жизнью, она умаляет свои заслуги, в чем-то грустно упрекает себя, подсмеивается над собою. Нет, не похожа на жизнь Фирса, слепо отдавшего себя праздным, пустым людям, свободная, осознанная жизнь Марии Чеховой, нашедшей и с честью выполнившей свой гражданский долг, хотя и роднит ее с Фирсом огромный запас любви, преданности, трудолюбия.
Порою приходит мысль: талантливый человек, художница, педагог, она могла бы прожить «для себя» иную, более полную жизнь. Не аскетизм ли это, не жертвенность ли? Нет, поддаваясь велению своего разума и сердца, Мария Павловна не ущемляла себя, не совершала насилия над своей личностью, способностями, чувствами.
По-чеховски сдержанная, только один раз взволнованно написала она брату: «Ты для меня всегда был самым близким и дорогим человеком». Не в словах, а на деле привыкли Чеховы выражать свои чувства. Облегчать жизнь любимого брата, оберегать его творческий труд от мелочных бытовых, хозяйственных забот, помогать в его общественной деятельности — стало потребностью ее души.
«Софьей Андреевной в миниатюре» — как-то шутливо назвал ее Антон Павлович. С неизменной теплотой, с огромным уважением и любовью относился он к сестре и к ее незаметному труду. «Мария Павловна у нас главная, и без нее каша не варится. Я полагаюсь во всем на нее». «Маша нужна, и отъезд ее произвел такой же беспорядок, как если бы с неба вдруг исчезли все звезды». «Она ничем не хуже …любой тургеневской героини… Она человек».
Душевную силу, красоту ее понимал не один Антон Павлович, но чувствовали все, кто общался с нею еще при жизни Чехова и после его смерти. Только предельная скромность Марии Павловны заставляла ее думать и писать брату: «У меня неожиданно оказалось много друзей… Приписываю это всецело тебе». И. Левитан, М. Горький, О. Книппер, В. Короленко и многие другие любили ее не просто как сестру Чехова, а как обаятельного, душевно богатого человека.
Именно человеку большой души, художнику и педагогу могла прийти мысль сохранить в ялтинском доме «чеховскую атмосферу», сказать самой обстановкой правду о писателе, ответить на потребность многих людей духовно общаться с ним, мысль воспитывать на его образце чудесные человеческие качества: любовь к труду, гуманизм, скромность, требовательность к себе и к другим. Этой же цели подчинены были и издание шеститомного собрания писем Чехова в 1912 — 16 годах и помощь в создании других музеев Чехова в нашей стране: в Таганроге, в Москве, в Мелихове.
Художник и педагог чувствовался всеми в экспозиции ялтинского Дома-музея, в отборе мемориального материала и последовательности знакомства с ним посетителей, в уменье передать людям разных возрастов, характеров, положений определенный эмоциональный настрой, создать столь дорогую многим лирическую атмосферу этого дома.
Те, кто был рядом с Марией Павловной, вероятно, расскажут, как любовно восстанавливала она музей после повреждений военного времени, как радовалась возможности вновь общаться с широкой аудиторией читателей Чехова. «Начали принимать уже посетителей. Их детская радость — единственное наше утешение. Хруст битого стекла под ногами я до сих пор слышу».
Своим «детищем» могла бы назвать Мария Павловна не только Дом музей в Ялте, но двадцатитомное собрание сочинений и писем А. П. Чехова, изданное в 1944 — 1951 гг. Как измерить долю участия Марии Павловны в подготовке его? Сколько труда вложено ею в собирание и комментирование писем Антона Павловича! Сколько полезных советов, нужных справок получили от нее редакторы отдельных томов, авторы комментариев!
«Веду отдел… по «Чеховиане», — писала она мне в апреле 1945 года, — то есть снабжаю сведениями жаждущих чеховистов». За два месяца до этого письма главный редактор собрания сочинений — Сергей Дмитриевич Балухатый — обратился к Марии Павловне с просьбой прислать и для десятого тома, редактирование которого было поручено мне, имеющиеся у нее материалы. Мария Павловна тотчас же откликнулась. Она скопировала обложку «Сибирского дорожника», дала описание этой книжки, бывшей в руках А. П. Чехова во время путешествия, перечислила имеющиеся в ялтинском музее «вещественные доказательства» поездки писателя.
Это были первые строчки, написанные рукою Марии Павловны, переданные мне С. Д. Балухатым. А вскоре мне пришлось сообщить ей грустную весть о кончине Сергея Дмитриевича. Вот, что писала она в ответ на это: «…Только сейчас из Вашего письма я узнала о печальном для меня событии — о смерти Сергея Дмитриевича Балухатого!.. О, если бы Вы знали, как мне грустно и как я страдаю!.. Я потеряла хорошего друга, руководителя и желанного для меня чеховиста! Мне 80 лет, я часто хвораю и уже приготовилась было умирать — вызвала С. Д., чтобы передать ему готовый к печати, собранный мною материал — письма Чехова… Он немедля прилетел на самолете… Мы сговорились работать вместе по изданию писем, пока я жива. Этой весной он обещал приехать для совместной работы, и я начала уже ожидать его… Между прочим, он писал мне и о Вашей работе и через него я послала Вам описание книжечки «Сибирский дорожник»… Есть еще карта о. Сахалина, но на ней нет никаких пометок…».
И через три года, в мае 1948 г., узнав, что я собираюсь летом быть в Ялте, Мария Павловна писала: «Сердечно поговорим о Сергее Дмитриевиче Балухатом. Я все еще не могу примириться с его смертью». Воспользуюсь случаем сказать, как мы несправедливы к памяти С. Д. Балухатого. В работах о Чехове до сих пор можно найти возражения его взглядам, ошибочным или устаревшим суждениям, запоздалую полемику с ним. Но как-то не принято вспоминать о его заслугах, в частности, по собиранию материалов о жизни и творчестве Чехова, огромную работу по изданию нескольких комментированных собраний сочинений, наконец, о создании кадров «чеховистов», с которыми он охотно и легко делился своими знаниями и опытом. Мария Павловна почувствовала в нем прекрасного человека, искренне увлеченного Чеховым исследователя и потянулась к нему всей душой. В его присутствии ею было написано завещание в 1944 году, когда она «приготовилась было умирать».
Мне довелось познакомиться с Марией Павловной в последние годы ее жизни. В личных беседах, в письмах она уже не редко жаловалась на нездоровье, утомление, хотя продолжала в меру своих сил трудиться. «Живу по-прежнему, — писала она мне в октябре 1949 года, — работаю много и, конечно, сильно устаю — до перебоев сердечных и малодушия… Мои 86 лет дают себя знать!..» Но тем поразительнее были живой интерес ее к людям, неиссякаемое чувство юмора, какая-то особенно трогательная теплота и непосредственность.
Разговор с Марией Павловной не мог быть «преднамеренным». И тот, кто пришел бы к ней, как к источнику воспоминаний об Антоне Павловиче, с заранее задуманной целью «поговорить о Чехове», едва ли ушел бы удовлетворенным. Если в этот момент Мария Павловна мыслью и сердцем была в иных «координатах», то она говорила именно о том, что ее сейчас занимало. Поэтому разговор с ней был обычно «бессистемным», и этим, быть может, наиболее привлекательным, так как напоминал разговор с близким человеком. Внимание к самым бытовым мелочам обычно перемежалось с воспоминаниями о прошлом, с интересом к какому-нибудь «злободневному» событию политической, культурной жизни. Что-то женственное было в самой этой манере вести беседу, как и во всем облике Марии Павловны.
При всем желании поэтому я не могу восстановить ни одного разговора с нею в его логическом течении. Скажу также, что хотя речь порою шла о таких фактах в жизни Чехова, как провал «Чайки» в Александринском театре, ссора и примирение с Левитаном, поездка на Сахалин, смерть отца и др., но не буду передавать этого. Читатель знаком теперь со всеми этими фактами по воспоминаниям Марии Павловны (в частности, по последним ее мемуарам, записанным Н. А. Сысоевым и напечатанным в журнале «Дон»), по материалам, опубликованным при ее ближайшем участии. Пишу о том, что осталось в памяти и в сердце: о чеховской атмосфере и о самой Марии Павловне — человеке «чеховской складки».
Помню, как летом 1948 г. Мария Павловна водила меня и моих спутников по Дому-музею, по саду, как мы сидели на «горьковской скамейке», на балконе. Разговор, как всегда с нею, перескакивал с одного на другое. Останавливаемся у рабочего стола Антона Павловича. Она любовно перебирает вещи на столе, ворчливо замечает неуловимый постороннему глазу «непорядок» в расположении их. Кто-то. из нас заинтересовался слониками. Сейчас же лицо Марии Павловны приобретает шутливое выражение, она рассказывает, как в пору возвращения брата с Сахалина (через Индию) разнесся слух, что он везет с собою двух слонов в дар зоологическому саду; в семье много смеялись, когда были доставлены эти слоны-безделушки.
Цветные стекла в окне кабинета Антона Павловича вызывают лирический рассказ о том, как после войны ей помогали советские воины восстанавливать разрушенное, как подбирали, в частности, точно такие тона стекол, какие были при жизни Чехова.
Мария Павловна останавливается у пианино, за которым сидел Рахманинов, у которого пел Шаляпин, у камина с пейзажем Левитана, у книжного шкафа, где хранятся сочинения Пушкина, Гоголя, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Достоевского, Горького, Шекспира, Гете. Здесь переписанные ровным почерком Антона Павловича и аккуратно сложенные в пачки листки — перечень (около 1.500) названий книг, посланных писателям в библиотеку родного города — Таганрога. В окно виден кипарис, посаженный после похорон Антона Павловича; по нашей просьбе. Мария Павловен а проникновенно рассказывает его историю.
В «музейных» комнатах видим портреты, пейзажи, принадлежащие кисти художницы М. Чеховой, но экскурсовод Мария Павловна говорит о картинах брата Николая, о трагической судьбе этого талантливого человека. Вспоминая сейчас об этом, ясно видишь чисто чеховское желание оставить себя и здесь в тени. Как характерно для нее, что свои письма брату она разрешила напечатать лишь в 1954 г., и то после бесконечных напоминаний, уговоров…
Не от самой Марии Павловны узнавали мы о ее помощи сотрудникам музея в трудные годы; не она рассказала нам, например, о том, как в тяжелое послевоенное время она не разрешала брать дрова для отопления своей комнаты из запасов музея; по ее настоянию на личные ее средства дрова покупались вязанками на рынке.
Но продолжаю. Спускаемся в сад, проходим мимо «мопса», пугавшего Антона Павловича. Кто-то из нас удивленно замечает сливу, растущую под балконом. Оказывается, она имеет свою историю и свое имя: «Плевок». Что ни деревцо, то рассказ-воспоминание. С благоговением идешь по этим аллеям, видишь, сколько труда, любви нужно было положить, чтобы на крутом косогоре, лишенном растительности, разросся бы такой уютный сад. Да, права Мария Павловна, «велика созидательная человеческая сила!».
Во время первых встреч с Марией Павловной и позднее, в 1954 г., я заметила, что настроение ее, интонации во время беседы менялись очень часто. Только что шутила, смеялась, а вот уже на что-то рассердилась, заворчала, правда, заворчала как-то, тоже по-своему, уж очень мило, похоже на то, что дети называют «не взаправду», «не всамделишно».
Ко всему, что могло создать впечатление о быте Антона Павловича, о его внешнем облике, она относилась ревниво, даже педантично, требуя безусловной правды в мельчайших деталях. Вспоминается ее рассказ об открытии памятника Чехову в Ялте. «Вы посмотрите, какие ботинки на Антоне Павловиче. Это, верно, 48 размер! А ведь он у нас был модником!» Мария Павловна пригласила, по ее словам, к себе скульптора, провела его в биографическую комнату и здесь — с чеховским лукавством — показала ему ботинки брата, с узкими носками и с «ушками».
Заметно было, что особенно огорчало Марию Павловну отношение биографов Чехова к отцу Павлу Егоровичу. Ей было досадно, что обычно подчеркивались суровость, деспотизм отца. Она обвиняла старшего брата Александра в субъективности, в несправедливости, считала его как мемуариста виновником в распространении, с ее точки зрения, неправильных представлений об отце. Думается, что в этом не было ничего преднамеренного, она не старалась «реабилитировать» Павла Егоровича или приукрасить семью Чехова. Как самая младшая Мария Павловна помнила отца в других условиях, в Москве, в Мелихове, когда он уже утерял ту роль главы семьи, которую играл в детские годы Александра и даже Антона. Кроме того, к ней, девочке, он мог относиться с меньшей суровостью, чем к сыновьям.
Лучшей похвалой работы о Чехове, высокой оценкой со стороны Марии Павловны были ее слова: «Написано правдиво», «Не нашла никаких отступлений от истины». И свои комментарии, справки «чеховистам» она рассматривала как предупреждение от неточностей, «ложных мнений».
Как характерно для Марии Павловны, что незадолго до смерти, отвечая деятелям французского национального театра, поставившим неизданную при жизни писателя раннюю его пьесу, она радуется популярности Чехова-драматурга за рубежом, но считает необходимым напомнить: «В зрелом возрасте Антон Павлович очень строго относился к своему творчеству и, конечно, никогда не опубликовал бы этой пьесы в том виде, в каком она сохранилась в его архиве».
Здесь же укажу, что к новым, неизвестным ей, и достоверным документированным фактам из жизни брата Мария Павловна относилась с большим вниманием и интересом. «Есть много нового для меня. Например, я не знала, что в С. -Петербурге 21 ноября 1904 года Алексей Максимович в Тенишевском училище делился воспоминаниями о Чехове». «Я, бывшая свидетельница жизни Антона Павловича, могу подтвердить, что ему всегда хотелось правды, полезного труда, и будь он покрепче здоровьем, он не ограничился бы поездкой на Сахалин», — писала она мне в 1947,48 гг.
Очень мило вспоминала Мария Павловна о театральных увлечениях братьев в детстве, о любительских спектаклях, импровизациях. Помню, подыскивая нужное обобщающее слово для этих увлечений, она сказала улыбаясь: «Ну в общем у нас в доме было то, что сейчас называется самодеятельностью».
Чувствовалось по всему, что очень близким, по-настоящему родным человеком для нее была О. Л. Книппер-Чехова. «У меня гостит Ольга Леонардовна, — писала она мне в октябре 1949 г., — и это обстоятельство служит для меня большой. отдушиной». Рассказывая об О. Л. Книппер, предчувствуя близкую встречу с нею, Мария Павловна буквально оживала, но все же по-чеховски не упускала случая пошутить и на ее счет. То она высказывала опасение, что Ольга Леонардовна не приедет летом в Ялту, так как увлечена туалетами, которые шьет к предстоящему 50-летнему юбилею Художественного театра, то с юмором рассказывала, как «охотились» за Книппер посетители ялтинского музея. Помню, например, колоритный рассказ ее о том, как в один из последних приездов Ольги Леонардовны «делегация» моряков «прорвалась» наверх, в комнату Марии Павловны, где сидела в это время ее гостья. У одного из них был аккордеон, другой подошел к О. Л. Книппер и пригласил ее «по всем правилам» на тур вальса. «И вот здесь, на этом пятачке, она с ним прошлась».
Любовно вспоминала Мария Павловка о П. Павленко, рассказывала как о близком человеке о Диме Холендро (так называла она его), о помощи его в послевоенное время Дому-музею. Мария Павловна умела сказать доброе слово о человеке, к которому была расположена. Помню в дни юбилея 1954 г. принесли телеграмму, подписанную: «Журавли». С какой теплотой расшифровала она эту подпись известного чтеца чеховских произведений: Д. Н. Журавлева и его жены! Незадолго до этих дней Мария Павловна принимала в музее китайских детей и теперь говорила, что ей хотелось поцеловать каждого из них, так они были трогательны.
Чеховская любовь к людям находила отклик в тысячах сердец. «Нас ласкают и берегут», — писала Мария Павловна С. Д. Балухатому вскоре после освобождения Ялты.
Вспоминается лето 1954 года. Возложение венков на памятник Чехову утром 15 июля, торжественное заседание в театре, «чеховские чтения», посвящённые 50-летию со дня смерти писателя. Дом-музей, Мария Павловна были в это время настоящим притягательным центром. За день до «чтений», сидя с полчаса в комнате научного сотрудника музея, я была свидетельницей того, как то и дело входил кто-нибудь просить билет. Приходили местные жители, отдыхающие в Ялте, люди различных возрастов и профессий. Особенно запомнился старик, бывший учитель, который по-хозяйски упрекнул работников музея в том, что до сих пор в одном из санаториев, где бывали Чехов и Горький, нет мемориальной доски. Он оказался потом одним из внимательных слушателей во время «чтений». Помнится также садовник, который в перерыв между докладами на балконе, в уютном кружке читал стихи Пушкина и говорил о Чехове так, что позавидовали бы лучшие чтецы и исследователи писателей.
Марию Павловну встречали очень нежно. Ко всеобщему удивлению она не только прослушала всю торжественную часть, в которой выступала сама, но и несколько докладов на научной конференции. Многие помнят, как внимательно, приложив руку к уху, слушала она. Не могли уговорить ее уехать домой после торжественного заседания и первого отделения концерта, составленного из чеховских рассказов и музыкальных произведений, любимых Антоном Павловичем. Особенно понравилась ей игра молодого пианиста Е. Малинина.
Радушно, по-чеховски, принимали в эти дни гостей в доме Чехова и сама Мария Павловна, и ее помощники — Николай Александрович Сысоев, Елена Филипповна Янова. Незабываема прогулка по «чеховским местам» (Ялта — Олеиз — Гаспра), которую в заключение для участников «чеховских чтений» организовали «хозяева дома».
Незабываем и вечер 15 июля. Мария Павловна пригласила «на чашку чая» приехавших на торжества из Москвы, Киева, Ленинграда, Ростова, личных знакомых, ялтинцев. В саду против окон кабинета Антона Павловича были расставлены столы, освещенные висящей на деревьях гирляндой электрических лампочек. В центре — в кресле — Мария Павловна в своем трогательном светложелтом с горошками платье. Трудно было поверить в этот вечер, что ей 91 год. Она беспрестанно шутила, чувствовалось, что была очень рада такому привычному в чеховской семье многолюдству. Когда один из украинских поэтов на своем родном языке приветствовал Марию Павловну, она сказала: «Я тоже хохлушка», и произнесла в ответ несколько фраз по-украински. Около одиннадцати часов многие забеспокоились, не устала ли она, предложили разойтись. Но Мария Павловна непосредственно, как-то по-детски возражала: «Нет, оставайтесь, пожалуйста, мне с вами весело». И тут же с грустью тихо добавила: «Вот сейчас лето, много народа, хорошо, а наступит зима…».
Да, немало, наверное, было за долгую жизнь у Марии Павловны и дней одиночества, печальных дней. Но сознание, что ее помнят, любят в разных уголках Родины, что дело всей ее жизни глубоко оценено признательным ей советским народом — было для нее большой поддержкой.
С какой гордостью показывала она тетрадь в сафьяновом переплете, где оставили слова благодарности почитатели Чехова: К. А. Тренев, П. А. Павленко и многие другие. Она убедилась, что ее труд — значительный вклад в строительство культуры нашей страны.
Думая о пройденном этой русской женщиной пути, видишь в нем отражение чеховской тоски о гармоничных, трудовых, разумных и сердечных людях, о том, чтобы жизнь каждого человека была «талантливо сделанной композицией».
Смотрите также:
|